Неточные совпадения
Передовой
солдат прошел мимо Дьякона, не обращая внимания на его хриплые
крики, даже как будто и не заметив его; так же равнодушно прошли и еще многие, — мучительно медленно шли они.
А сзади
солдат, на краю крыши одного из домов, прыгали, размахивая руками, точно обжигаемые огнем еще невидимого пожара, маленькие фигурки людей, прыгали, бросая вниз, на головы полиции и казаков, доски, кирпичи, какие-то дымившие пылью вещи. Был слышен радостный
крик...
Все это совершилось удивительно быстро, а
солдаты шли все так же не спеша, и так же тихонько ехала пушка — в необыкновенной тишине; тишина как будто не принимала в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие
крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком в закрытые ворота извозчичьего двора.
Солдат, выплюнув соломинку, которую он жевал, покрыл его
крик своим...
«Смир-рно-о!» — вспомнил он командующий
крик унтер-офицера, учившего
солдат. Давно, в детстве, слышал он этот
крик. Затем вспомнилась горбатенькая девочка: «Да — что вы озорничаете?» «А, может, мальчика-то и не было?»
Сотни рук встретили ее аплодисментами,
криками; стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу,
солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, — пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
Тогда услышали шум приближающейся команды, оружия блеснули между деревьями, человек полтораста
солдат высыпало из лесу и с
криком устремились на вал.
Солдаты начали мужика бить; я был сержантом той роты, которой были
солдаты, прилучился тут; прибежал на
крик мужика и его избавил от побой; может быть, чего и больше, но вперед отгадывать нельзя.
Один момент — и детская душа улетела бы из маленького тельца, как легкий вздох, но в эту самую минуту за избушкой раздался отчаянный, нечеловеческий
крик. Макар бросился из избушки, как был без шапки. Саженях в двадцати от избушки, в мелкой березовой поросли копошились в снегу три человеческих фигуры. Подбежав к ним, Макар увидел, как
солдат Артем одною рукой старался оттащить голосившую Аграфену с лежавшего ничком в снегу Кирилла, а другою рукой ощупывал убитого, отыскивая что-то еще на теплом трупе.
Их тревожные, отчаянные
крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она пошла вдоль ограды кладбища, следя за надзирателями, но они и
солдаты забежали за другой угол тюрьмы и скрылись.
Между офицером и денщиком давно уже установились простые, доверчивые, даже несколько любовно-фамильярные отношения. Но когда дело доходило до казенных официальных ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «не могу знать», то Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным, бессмысленным
криком, каким всегда говорят
солдаты с офицерами в строю. Это была бессознательная привычка, которая въелась в него с первых дней его новобранства и, вероятно, засела на всю жизнь.
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые
крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же время мальчишеской неловкости перед
солдатами. Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем точно так же, как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое достоинство.
Ура!» Бешено, с потрясающим
криком ринулись
солдаты вперед, вслед за Ромашовым.
Он побежал вперед вдоль траверса; человек 50
солдат с
криками побежало за ним.
Солдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были зa беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: — «Господи, Господи! что это такое!» Иногда поражал стон раненого и
крик: «носилки!» (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло в ночь 26 человек.)
Только что Праскухин, идя рядом с Михайловым, разошелся с Калугиным и, подходя к менее опасному месту, начинал уже оживать немного, как он увидал молнию, ярко блеснувшую сзади себя, услыхал
крик часового: «маркела!» и слова одного из
солдат, шедших сзади: «как раз на батальон прилетит!» Михайлов оглянулся.
— Как они подскочили, братцы мои, — говорил басом один высокий
солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши
солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому
крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут — ничего не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
На мое счастье,
солдаты быстро разнесли эту историю по всему двору, по всей улице, и вечером, лежа на чердаке, я услыхал внизу
крик Натальи Козловской...
Красивые испуганные животные большими прыжками, поджимая передние ноги, налетели на колонну так близко, что некоторые
солдаты с
криками и хохотом побежали за ними, намереваясь штыками заколоть их, но козы поворотили назад, проскочили сквозь цепь и, преследуемые несколькими конными и ротными собаками, как птицы, умчались в горы.
Пока они спорили, татарин, прищуривая то один, то другой глаз, играл сам с собою, а Матвей, слушая
крик старого
солдата и всматриваясь в непоколебимое лицо Ключарева, старался понять, кто из них прав.
По всем дворам виднеются
солдаты, и слышен их хохот, слышны ожесточенные и пронзительные
крики казачек, защищающих свои дома, не дающих воды и посуды.
Большая (и с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы с узелками,
солдаты и мещане; два дощаника ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и экипажами, они медленно двигались на веслах, похожие на каких-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики,
крик перевозчиков и едва слышный ответ с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного огня.
По узким улицам города угрюмо шагали отряды
солдат, истомленных боями, полуголодных; из окон домов изливались стоны раненых,
крики бреда, молитвы женщин и плач детей. Разговаривали подавленно, вполголоса и, останавливая на полуслове речь друг друга, напряженно вслушивались — не идут ли на приступ враги?
Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой
крик. «
Солдаты,
солдаты! Французские
солдаты!..» — закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца.
Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз, металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень мостовой, глухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки пароходов, то пронзительно резкие, то глухо ревущие,
крики грузовиков, матросов и таможенных
солдат — все эти звуки сливаются в оглушительную музыку трудового дня и, мятежно колыхаясь, стоят низко в небе над гаванью, — к ним вздымаются с земли всё новые и новые волны звуков — то глухие, рокочущие, они сурово сотрясают всё кругом, то резкие, гремящие, — рвут пыльный знойный воздух.
Все это промелькнуло и исчезло. Пыльные улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты
солдаты, изнемогающие от жажды;
крик офицеров, требующих, чтобы все шли в строю и в ногу, — вот все, что я видел и слышал пять минут спустя. И когда мы прошли еще версты две душным городом и пришли на выгон, отведенный нам под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и телом и душою.
Вдруг в той стороне, где стоял хорошенький прапорщик со взводом, послышалось недружное и негромкое ура. Оглянувшись на этот
крик, я увидел человек тридцать
солдат, которые с ружьями в руках и мешками на плечах насилу-насилу бежали по вспаханному полю. Они спотыкались, но всё подвигались вперед и кричали. Впереди их, выхватив шашку, скакал молодой прапорщик.
Что может удержать от разрыва тоненькую пленку, застилающую глаза людей, такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг — они поймут? Вдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед, молча, без
крика, сотрут
солдат, зальют их по уши своею кровью, вырвут из земли проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли поднимут свободного Иисуса! Осанна! Осанна!
Вдруг за своей спиной Иуда услышал взрыв громких голосов,
крики и смех
солдат, полные знакомой, сонно жадной злобы, и хлесткие, короткие удары по живому телу. Обернулся, пронизанный мгновенной болью всего тела, всех костей, — это били Иисуса.
Солдат Постников, из дворовых господских людей, был человек очень нервный и очень чувствительный. Он долго слушал отдаленные
крики и стоны утопающего и приходил от них в оцепенение. В ужасе он оглядывался туда и сюда на все видимое ему пространство набережной и ни здесь, ни на Неве, как назло, не усматривал ни одной живой души.
И рота
солдат — ружья на руку, штыками вперед — бросилась на толпу матрикулистов. С другой стороны в нее врезались конные жандармы. Поднялся неистовый
крик. Студентские палки и несколько солдатских прикладов поднялись в воздух. Среди
крика, шума и свалки послышались удары и отчаянные вопли.
Во всеобщей суматохе жандармский офицер и два-три
солдата, спертые со всех сторон, обнажили сабли. Это уже переполнило чашу ярости и раздражения. Снова раздались
крики: «Войско вон! полиция вон!» — и толпа уже смело двинулась к выходу из улицы.
За одною пуговицею последовала другая, третья: особа их рвала, рвала с
солдат и, наконец, в неистовейшем бешенстве бросилась на самого моего отца с
криком...
И в ту же секунду отпрянула назад, подавив в себе
крик испуга, готовый уже, было, сорваться с ее губ. Пятеро неприятельских солдат-австрийцев сидели и лежали посреди сарая вокруг небольшого ручного фонаря, поставленного перед ними на земле, На них были синие мундиры и высокие кепи на головах. Их исхудалые, обветренные и покрасневшие от холода лица казались озлобленными, сердитыми. Сурово смотрели усталые, запавшие глубоко в орбитах глаза.
Милица невольно похолодела от этих
криков. Неужели же они убьют ее, приведут в исполнение их страшную угрозу? Она дышала теперь тяжело и неровно; ей не хватало воздуху в груди. Страдальческими глазами обвела девушка мучителей и неожиданно остановилась взглядом на лице молодого солдата-галичанина. Их глаза встретились и на минуту юноша опустил свои. В следующий же миг он поднял их снова и заговорил, обращаясь к остальным...
A кругом валились последние
солдаты разбитого наголову неприятельского отряда. Слышались стоны раненых,
крики сдающихся на милость победителей. Уже там и тут махали белые платки, сигнализируя сдачу, и молодой подпоручик Гардин вел целую толпу разоруженных его бравыми солдатиками военнопленных.
Тот, пожилой, воспользовался минутой и убежал, легкой трусцою он отбежал к решетке бульвара и присел на корточки, как будто прятался. Настоящее животное не могло бы поступить так глупо, так безумно. Но
солдат рассвирепел. Я видел, как он подошел вплотную, нагнулся и, перебросив ружье в левую руку, правой чмякнул по чему-то мягкому и плоскому. И еще. Собирался народ. Послышался смех,
крики…
…обвивались, как змеи. Он видел, как проволока, обрубленная с одного конца, резнула воздух и обвила трех
солдат. Колючки рвали мундиры, вонзались в тело, и
солдаты с
криком бешено кружились, и двое волокли за собою третьего, который был уже мертв. Потом остался в живых один, и он отпихивал от себя двух мертвецов, а те волоклись, кружились, переваливались один через другого и через него, — и вдруг сразу все стали неподвижны.
Но те мчались, опрокидывая повозки. Над крутившимися обозами пронесся отчаянный
крик и вдруг оборвался: дышло зарядного ящика на всем скаку ударило в голову
солдата, поддерживавшего на косогоре свою повозку, он с расколотым черепом повалился под колеса. Парк промчался дальше.
Пальба разгоралась, становилась ближе. Внизу мчались по дороге обозы, слышались
крики и ругательства. Мимо костра пробегали кучки
солдат.
Однажды утром я услышал в отдалении странные китайские
крики, какой-то рыдающий вой… Я вышел. На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился народ, —
солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь на больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он выл, странно поднимал руки к небу, хватался за голову и наклонялся и заглядывал в яму.
Ждали недолго; скоро раздались
крики: «Москали!» Исправник был уже тут, а с ним на подводах сорок
солдат и полсотни вооруженных крестьян.
Со Спасской башни раздался зловещий звук набата. Это звонили забравшиеся туда звонари-добровольцы. При звуках набата толпа еще более рассвирепела и с
криками «Богородицу грабят» набросилась на подьячих и
солдат. Они были избиты, сбиты с ног и буквально растоптаны народом.
Начался смертельный бой. Поляки защищались, как львы. Битва продолжалась в течение двенадцати часов. Кровь лилась рекой, стоны, вопли, мольбы, проклятия и боевые
крики стояли гулом, сопровождаемые барабанным боем, ружейной трескотней и пушечными выстрелами. На общую беду своих, многие, спрятавшиеся в домах, стали оттуда стрелять, бросать каменьями и всем тяжелым, что попадалось под руку. Это еще более усилило ярость
солдат.
В самом деле послышался
крик женщины: несколько русских
солдат всунули уже головы в окошки дома и вглядывались, какою добычею выгоднее воспользоваться. Адольф, забыв все на свете, поспешил, куда его призывали. Баронессу застал он на террасе; Луизу, полумертвую, несли на руках служители.
— Сдают город; уезжайте, уезжайте, — сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с
криком к
солдатам...
Тронулся один, другой
солдат, и весь батальон с
криком «ура!» побежал вперед и обогнал его.
Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно-стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное именно этим стариковским, добродушным ругательством, — это самое чувство лежало в душе каждого
солдата и вырази лось радостным, долго неумолкавшим
криком.
Про инспекторский смотр поговорили, — кажись, в роте все исправно, без боя, без
крика репертички идут… Сойдет гладко,
солдатам облегчение.
Несмотря на отчаянный
крик прежде столь грозного для
солдат полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой,
солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды.